Провокационные заявления

Отсюда:
http://www.gazeta.ru/comments/2016/08/04_e_9757235.shtml

Дмитрий Медведев, недавно призвавший партийных активистов говорить людям правду, сам взял этот принцип на вооружение. Сначала в Крыму, где он честно сказал пенсионерам, что «денег нет, но вы держитесь», а в минувшую среду — на Клязьме, дав совет учителям идти в бизнес, если им «хочется деньги зарабатывать». Слова премьера вызвали общее негодование — правда оказалась горькой. Хотя в принципе полезно понимать реальное положение дел в стране, в отличие от воображаемого или желаемого.
… Это, конечно, не было вызвано желание сказать правду. Это – чистые провокации, цель которых выпустить пар на конкретного человека, а вовсе не на реальных хозяев процесса. К тому же можно выявить самых активных и недовольных.
Наблюдаемое – используемая технология. Но те, кто сознательно «греют» информационное пространство исходят из того, что «пар» выйдет (весь) к тому же в нужных и предсказуемых местах.
Тихий вопрос: А что будет если выйдет не весь? А что если система работает на чистый подогрев, а вовсе не на сброс пара через наиболее эмоциональных?
Я ничего не утверждаю. Я просто задаюсь вопросом, который показался мне интересным.
Из Фурманов «Чапаев»:
Масса была героическая, но сырая; момент был драматический, и в пылу битв многое сходило с рук, прощалось, оправдывалось исключительностью обстановки. Та масса была как наэкзальтированная, ее состояние не передать в словах: то состояние, думается, неповторяемо, ибо явилось оно в результате целого ряда событий — всяких событий, больших и малых, бывших ранее и сопутствовавших гражданской войне. Волга вспять не потечет, причины эти назад не возвратятся, и состояние, т о состояние, родиться не может вновь. Будут новые моменты — и прекрасные и глубокие содержанием, но это будут у же другие .
… Написано так аккуратно как это возможно. Т.е не написано ничего. Только очень туманно про откуда-то очень сильно и непонятно чем наэлектролизованную массу… А ещё про то, что поведение массы определялось большими и малыми событиями бывшими до войны и во время войны.
А вот про Чапаева, который знать ничего не хочет кроме тех мест, где он воюет:
— Учиться? Д-да! А чему они-то научат? Чему? — горячо возразил Чапаев. — Вы думаете, скажут, что делать надо?.. Поди-ка, сказали!.. Был я и сам в академии у них, два месяца болтался, как хрен во щах, а потом плюнул да опять сюда. Делать нечего там нашему брату… Один — Печкин вот, профессор есть, гладкий, как колено, — на экзамене:
— Знаешь, — говорит, — Рейн-реку?
А я всю германскую воевал, как же мне не знать-то? Только подумал: да што, мол, я ему отвечать стану?
— Нет, дескать, не знаю. А сам-то ты, — говорю, — знаешь Солянку-реку?
Он вытаращил глаза — не ждал этого, да:
— Нет, — говорит, — не знаю. А што?
— Значит, и спрашивать нечего… А я на этой Солянке поранен был, пять раз ее взад и вперед переходил… Што мне твой-то Рейн, на кой он черт? А на Солянке я тут должен каждую кочку знать, потому что с казаками мы воюем тут!
А в существование какого-то международного рабочего движения он вообще не верит. Это для него вполне себе тот самый «квадратный трёхчлен» из последующего анекдота:
Зато вот по вопросам другого порядка — по политическим, и особенно тем, что идут за пределами дивизии, — по этим вопросам не понимал, не знал ничего и знать не хотел. Больше того, многому вовсе не верил.
Международность рабочего движения, например, он считал сплошным вымыслом, не верил и не представлял, что оно может существовать в такой организованной форме. Когда ему указывали на факты, на газетные сведения, он только лукаво ухмылялся:
— А газеты-то — сами же пишем… Чтобы веселее было воевать, вот и выдумали.
— Да нет, тут же лица, города, числа, цифры. Тут неопровержимые факты.
— А што они, цифры, — цифру я и сам выдумать могу…
И у него есть все основания не верить. К моменту описываемый событий армия уже превратилась в обычную армию со всеми сложными межличностными отношениями, враньём и даже приписками, которыми занимаются решительно все:
Вечером, накануне предполагавшегося ночного налета, агитация была проведена особенно успешно: в отдельных местах белые солдаты, рискуя жизнью, даже перекликались с агитаторами, задавали разные вопросы, указывали на трудности перехода, на строгость надзора, на жестокость расправ.
Ночью Михайлов с отборным отрядом направился осуществлять задуманное дело.
На следующий день в бригадный штаб пришла его телеграмма:
«Отобрав двести человек, ночью, вброд, а частью по бревенчатому мосту, сделанному наспех, пробрался на другой берег Боровки и внезапно атаковал спящего неприятеля. Захвачено в плен свыше полутораста человек, четыре пулемета, винтовки, патроны, кухни, обозы…»
— Забрал полтораста, — вслух сказал Чапаев, — так это забрал, а на месте што осталось?.. Пиши! — обратился он к штабнику, который составлял донесение об успехе: «Забрал в плен полтораста и зарубил на месте двести».
— Слушай-ка, что же это? — изумленно вскинул Федор на него глаза. — Какие двести?
— Не меньше, — ответил Чапаев, нисколько не смутясь.
— Да какие двести, что ты, брат, выдумываешь?
— Ничего я не выдумываю, — обиделся Чапаев. — Если ему, дураку, невдомек, што же я — так и должен пропустить?
А вот про довоенную трудовую деятельность Чапаева, не особо разбирающегося в политических силах и теориях:
С ними и работал, по подрядам ходил, а потом из плотников в лавчонку угодил, к купцу… Торговать учился, воровать норовился, да не вышло ничего — очень уж не по душе был этот мне обман… Купец — он чистым живет обманом, а ежели обмана не будет в купце, — жить ему сразу станет нечем. Вот я тогда это все и понял, а как понял — ничем тут меня не вразумишь: не хочу да не хочу, так и ушел. Што теперь я злой против купца, так все оттого, што знаю я его насквозь, сатану: тут я лучше Ленина социалистом буду, потому што на практике всех купцов разглядел и твердо-натвердо знаю, што отнять у них следственно все, у подлецов, подчистую разделать, кобелей.
… Это я к тому, что может хватит уже «дровишки в эту топку подкидывать»?